Дело в том, что у каждого человека есть свое отношение к жизни. Вы посмотрите, например, Андрей Вознесенский шел на гораздо большее количество компромиссов, чем, например, Белла Ахмадулина. Но сейчас читаешь их стихи и видишь, что Андрей Вознесенский действительно был гением. И когда он мне говорил, — а мы с ним дружили, кстати, как и с Беллой после «Метрополя» — что давай ты говори, что это эпизод и выходи из этого, иначе просто растерзают тебя». А я говорил: «А почему?» Он говорит: «Понимаешь, надо уметь защищать свой талант».
И, с одной стороны, можно сказать: О, лицемерие – защищать талант, идти, вообще, нюхаться с советской властью. А, с другой стороны, может быть, для него это тогда было важно. А, с другой стороны, вспомним Бродского, который сказал, что в этой стране покупка хлеба – пойти в булочную – тоже компромисс.
Когда живешь в тоталитарной стране, ты не выберешься из этого компромисса. Другое дело, что ты можешь стать просто продажной писательской сволочью и писать, как писали многие советские писатели: сами жили одной жизнью, а писали иначе. Это тоже было другое, и этих писателей забыли.
Но, кстати говоря, сколько много забыли и диссидентов, которые писали, писали… Я помню один эпизод редкий… Меня часто спрашивают по поводу моего однофамильца. Мы как-то с однофамильцем, с Венечкой сидели вместе прямо в начале перестройки и в каком-то клубе слушали стихи поэтов молодых, которые были запрещены. Молодые поэты выходили, и одни читали про религию, другие читали порнографию, третьи читали против Ленина. И зал выслушал одного, другого, третьего… А потом стал свистеть, мол, пошел вон. Согнали всех диссидентов. И Веня мне тоже говорит: «Смотри, разобрались». Такой редкий случай нашего доброжелательства был с двух сторон.
И я хочу сказать, что это и есть основа, что не надо ни в ту сторону ломиться, ни в эту. Потому что диссидентство, если нет таланта, тоже ни к чему не ведет. Искусство, оно, к сожалению, иерархично. И иерархией командует талант. А кто там пойдет, кто прислонится, кто отслонится… Конечно, лучше держаться от власти подальше, потому что власть грязная, она говенная здесь, эта власть – говенная. Об этом я много раз писал. И испачкаться можно – чуть дотронешься — испачкаешься.
Но, с другой стороны, иногда ошибешься и дотронешься.
Алексей Соломин: Вот вы упомянули у «Метрополе». «Метрополь» были вынуждены и самиздатом доставлять аудитории. У вас не возникало мысли: Какого же черта? Почему я, человек, которые не пришел к власти чего-то просить, чего-то создаю, и я вынужден сталкиваться с такими трудностями? Зачем это они со мной делают?
Виктор Ерофеев: Ой, там приходили гораздо более глубокие мысли. Это уже ваше поколение так рассуждает. Там было ощущение того, что Россия – это такая мистическая страна, которая поглощена экспериментом: ничего не делать. Просто эта такая абсолютно мистика, когда всё было поставлено с ног на голову. И, конечно, «Метрополь» — это был такой бунт, как на «Потемкине», когда уже невозможно было ничего сделать…
Я помню, вообще запрещалось практически всё. Когда говорят, ностальгия по СССР – ну, это просто уроды ностальгируют, которые ничего не знают. А здесь был серьезный метропольский бунт был связан с тем, что просто люди разных совершенно направлений – уникальный случай – разных эстетических, этических, религиозных школ объединились, сказали: «Хватит, сделаем что-нибудь свободное». И сделали. Я считаю, что это такой маяк, который возник перед перестройкой, и кто-то на этот маяк ориентировался. Во всяком случае, в истории Советского Союза «Метрополь» уже стал вехой очень важной.
Свежие комментарии